Я написала этот текст для истории. И для Максима Ильина, для его родных и близких.
Несправедливый суд над машинистом в Братске: это похоже на Средневековье
Репортаж из зала суда
Я подошла к кабинету судьи Братского городского суда Лиходеевой и увидела женщину, которая тихо плакала. Она узнала меня и замахала руками: «Не могу, плакать буду».
Наташа, несмотря на слёзы, - сильная женщина. Жена машиниста Максима Ильина, как это и бывает у давних супругов, похожа на своего мужа по характеру: такая же бойкая, неспокойная, общительная и с обостренным чувством справедливости.
Именно это чувство и забрало у Максима физическую свободу.
Мы спустились в просторный зал заседаний, который обычно выделяют, когда приезжает пресса. Мы ждали иркутское телевидение, а накануне заметку дал иркутский Бабр – мы ее читали, ожидая, когда приведут Максима. Заседание на час отложили – из-за опоздания гособвинителя, который сослался на плохие погодные условия. Поддержать Максима приехали родственники и близкие из Железногорска-Илимского, братские активисты.
Последнее слово подсудимого
Максима ввели в наручниках, как настоящего преступника. Его закрыли в клетке, а охраняли его 5 полицейских и еще два судебных пристава.
Последнее слово машиниста Ильина, который сбил двоих детей на железнодорожном мосту в 2018 году, в результате чего один ребенок 7-ми лет погиб на месте, длилось чуть больше часа. Максим, находясь в СИЗО, написал ручкой в тетрадке текст своего выступления.
Он начал с того, что ему не в чем оправдываться, не в чем раскаиваться, ведь вины на нем никакой нет. «Этот суд похож на средневековое сжигание ведьм на костре», - эмоционально говорил Ильин.
Он отмечал, что имеет 20-летний опыт работы на железной дороге, что его трудовой путь – образцовый и что он никак не может признать, что в тот роковой день допустил преступную халатность, отвлекся и не увидел детей на железнодорожном мосту в районе ул. Пихтовой и прилегающих гаражей. Ведь не бывает таких совпадений, что и его помощник Шуляк, находившийся в кабине, тоже их не видел.
Максим не верит экспертам, которые никогда не управляли поездом и допустили, по его мнению, множество ошибок в своих заключениях.
Но больше всего он не верит ключевому свидетелю, который наблюдал за происходящим со стороны гаражей. Затем выяснится, что этот свидетель, который по сути бездействовал - не отгонял детей, не звонил на станцию, не вызвал «скорую помощь» после случившегося - неоднократно менял показания, и прокурор даже в процессе брал перерыв, после которого свидетель возвращался к показаниям первоначальным, данным на предварительном следствии…
«По показаниям предварительного следствия»
Вообще вот эта формулировка «показания предварительного следствия» на оглашении приговора судьёй в дальнейшем звучала очень часто: сложилось впечатление, что суд по большому счёту судопроизводством как таковым не занимался, а предпочёл взять показания предварительного следствия. Потому что в суде люди говорили совершенно другие вещи, нежели те, что были написаны в протоколах допросов.
Максим несколько раз повторял, что никто, кроме машинистов, не знает, что происходило в кабине. И у меня добавилось еще несколько вопросов к ОАО РЖД, которая в 21 веке не в состоянии обеспечить кабины машинистов видеокамерами, не говоря об ограждении мест прохождения путей в черте населенных пунктов.
Конечно, говорил и о родителях. Отец выжившего мальчика находился в суде и улыбался, когда был вынесен приговор. Он, вероятно, будет настаивать на компенсации морального вреда, хотя многие задаются вопросом, как и Максим в своем последнем слове: почему родители не понесли наказание за гибель и тяжелые травмы детей? И это, пожалуй, самый часто задаваемый вопрос обывателя.
Без шансов на спасение?
Приговор судья Лиходеева зачитывала спешно более 3-х часов. Пристав открывал окна, присутствующие хотели выйти, но было нельзя. Называя показания в пользу Максима «формой защиты» и не принимая их во внимание, а показания и заключения против нее – допустимыми, судья вызывала всё меньше и меньше интереса, и было понятно, к чему всё клонится. Она ссылалась на следственный эксперимент и утверждала, что в феврале на путях и мосту снега не было… Трагедия произошла ранней осенью и проведение следственного эксперимента на транспорте, в открытой среде в разные времена года, согласитесь, – это нечто странное.
Эксперименты показали, что детей Ильин мог видеть за 400 метров, в то время как тормозной путь – менее 300. Суд посчитал, что он мог и был обязан начать торможение и подать сигнал. А он начал тормозить и сигналить слишком поздно.
Но суть всего процесса в том, что он не видел детей… И его помощник тоже. Свидетель утверждал, что дети могли спрятаться в какой-то карман или отбежать. Но я знаю версию о том, что у детей даже при подаче заблаговременного сигнала шансов убежать не было. Им некуда было спрыгивать. И вот эту версию необходимо проверить в апелляции. К тому же, показания о месте нахождения детей как раз в суде и расходились: никто достоверно не знает, были ли скрыты тела детей опорами, иными конструкциями. Свидетель, который находился в совершенно другом месте, не может утверждать, что обзор был 100%.
В заключении судья сказала, что поскольку Максим вину не признает, то исправиться при условном наказании он не сможет… Поэтому нужно ехать в колонию-поселение на 2 года. Гособвинение просило 3, но суд учел его безупречные характеристики.
Когда судебный процесс стал личным делом
В завершении лишь скажу, почему лично для меня это дело стало таким значимым.
Мы познакомились с Максимом около двух лет назад, и после общения с адвокатом я в коридоре сказала Максиму: «Смени адвоката».
Признаюсь, просила знакомого адвоката кулуарно узнать, как складывается дело, и есть ли шанс на оправдательный приговор или хотя бы условный срок. И мне говорили, что шансов нет.
Дело шло токсично: следствию нужен был обвинительный приговор, при том, что адвокат и сам подозреваемый, а затем и обвиняемый избрали довольно жёсткую линию защиты, я бы сказала, нервную и надрывную. Эмоциональные выпады в адрес следователей, жалобы на них, а главное – непоколебимая уверенность в невиновности настраивали следствие максимально против. Борцов за справедливость и правду слишком не любят. Нигде. Ни в политике, ни в правосудии. Знаю по себе.
Мы подружились с Максимом за эти годы. В каком-то смысле я была и остаюсь его слушателем, психологом, другом. После каждого заседания он звонил или приезжал, рассказывал, как всё прошло. Он никогда не производил впечатления городского сумасшедшего или какого-то озлобленного человека. Напротив, он вызывал симпатию и искреннее сочувствие, но в то же время и восхищение: быть верным себе и своим принципам, зная, что за это посадят в тюрьму, сможет не каждый.
Что дальше? Буду с Максимом и его семьей до конца. Верю, что произошедшее – ужасная трагедия и несчастный случай, а не преступная халатность и бездействие. Для меня лично Максим – не преступник, независимо от того, что написано в приговоре. Он человек, он личность и никакой суд этих качеств его не лишит.
Елена Кутергина
